Матвей ("Слуги")

Смотри также Литературные типы произведений Гончарова

— Крепостной польского помещика на оброке. "Поляк", но по-польски не разговаривал". "Это был довольно длинный, лет сорока пяти человек, худощавый, даже чахлый, будто только что вставший со смертного одра: кости да кожа. Небольшая голова, глаза впалые, белесоватые, как у чухонца, без выражения; большие, настежь отворенные губы, которых он, кажется, от слабости не мог сжать, лицо с повисшими складками — точно пожелтевшей от ветхости лайки; волосы жидкие, под цвет старой рогожки". "Говорил пещерным голосом, как умирающий". Улыбаясь, обнаруживал "бледные десны" и недостаток в нижней челюсти зуба. "Он прямо смотрел" и будто с трудом мигал и тяжело дышал. Ноги у него, начиная с колен, были как будто не свои, не натуральные, а деревянные, приставленные вместо оторванных. Руки длинные не по корпусу, как у орангутанга. "По словам рекомендовавшего М. буфетчика, "выходили" М. "места — посмотрят — посмотрят господа на него и не берут": "смешной уж очень!" "Смешной и жалкий". — "Сызмалу, по объяснению самого М., был другой", а таким стал оттого, что "бит больно бывал" в ту пору, когда служил у своего барина "вместо денщика". — "Чуть что не потрафишь и начнет: кулаками по голове и коленками тоже, а иной раз саблей ударит или сапогом"... "Иной раз невмочь было ездить с ним на перекладной телеге и велит прийти до места пешком"... (Помещик польский). — "Я с годами и ослаб", признавался М. "Он все как-то двоился: когда молчал, не двигался, слушал что ему говоришь — он сохранял свой вид изнеможенного, забитого человека. Не сжимал губ, отвечал будто с трудом и еле дышал. То вдруг просыпался точно от сна и обнаруживал признаки жизни". На вопрос, много ли он страдал? молодцевато отговорился: "Нет-с, барин, это что за боли: это ничего! — Такие ли бывают! Это легко... а те вот страшные!" — "Какие же еще есть такие страшные боли?" — "Их. три, три мученические муки, — сказал он с убеждением. — Наш ксендз, отец Иероним, сказывал: "нет, говорит, тяжелее этих самых мук; когда, говорит, зубы болят, когда женщина родит и когда человек помирает". — "А он почему же знает, твой ксендз? Про зубную боль, пожалуй, еще так, если у него болели зубы. А про роды или про смерть как он может знать, ведь он не родил сам и не умирал тоже?" — "Ксендзы все знают! — с благоговением произнес М., закрывая глаза: — Все-с. Знают, зачем каждый человек родится на свет, а когда помирает, знают, что с его душой в шестой и девятый день после смерти делается и по каким "мутарствам" ходит она. Да-с! — со вздохом заключил он". "Кроме церкви, по воскресеньям, никуда не отлучался ни шагу" и, когда заболел, завещал, в случае смерти, половину его имущества отдать на церковь...

Был "упрям как вол" и имел "страсть к противоречиям". Несмотря на приказ никого не принимать, впустил одного господина, п. ч. он сказался М. "генералом" , даму, т. к. "у ней на козлах кучер в ливрее сидит и по-русски не говорит". К "генералам", которых М. называл "винералами", "он питал какое-то суеверное почтение или боялся их, как больших собак". Оказался "верным", "хотя и смешным хранителем" и "опорою холостого гнезда" Гончарова. Был "неумолимо аккуратен и беспощадно честен". Все вещи переписал в "реестр" и просил барина, если что износится или разобьется, отмечать в "ерестрике", а если что он, М., разобьет или потеряет, вычитать "из его жалованья". В каждой копейке отдавал отчет и подавал счета, в которых "орфография была своеобразная". Оживлялся лишь в работе; но если "вдруг услышит удар барабана с улицы, проходящую мимо музыку" — М. "мгновенно бросал все, что у него в руках" и исчезал. Минут через десять он возвращался, "почти всегда сияющий, удовлетворенный". "Другое обстоятельство вызывало жизнь в М.: это ловля воров и расправа с ними. "Сияющий", "блещущий жизнью", он доносил, что в доме "поймали вора и отколошматили". На вопрос, "бил ли и М.", отвечал: "Самую малость, барин: я больше за шею его держал, за галстук, вот так, чтоб не убег". — "И тебе не стыдно, не грех?" — "А он зачем чужое берет, барин? Какой убыток тому, кого обокрал! так ему и надо!" — энергически подтверждал он". "Если б обокрали, на сторожа подумали бы", — пояснял М. Страх перед "убытками" был преобладающей чертой у М. Во имя этого страха он воздерживался и от пищи. "О вине и помину не было". От предложения "употреблять" остатки господского завтрака отказался и "денег на провизию не брал. — "Нет-с, барин, нет, зачем стану я вам убыток делать! Бог даст, проживу!" Чтобы не нанести "убытка" барину, отказывался даже взять денег на перевозку своих вещей при поступлении на службу: "Как можно спервоначалу, еще не заслужил, а вам убыток!" Отказался и от покупки, за барский счет, для себя провизии; он и из больницы выписался раньше выздоровления, "чтобы избавить барина от убытка платить его заместителю". Он терпеливо переносил побои и постоянную голодуху, падал силами от работы, но не падал духом; только страх убытков превозмогал в нем все, и М. на деньги был жаден": брал вещи в заклад и давал деньги под проценты". Оправдывался тем, что даже ксендз, которому он исповедался, сказал: "ничего, говорит, если не жмешь очень! Только на церковь не жалей". — "Я что же, — говорил М., — самую малость беру: два процента в месяц и вперед вычитаю только половину". — "Другие сто на сто берут"... — "И господа это делают, тихонько, через человека", — прибавлял он — "Один купец — он торгует в лавке, и деньги тоже дает"... — "У меня уж опять четыреста накопилось!" — заявлял он барину — "таинственным шепотом". Единственным желанием М., его "заветной мечтою" — было выкупиться на волю. "Прикоплю и выкуплюсь!" — говорил он, "и тогда даже глаза у него светились". Когда Гончаров, тронутый вниманьем, заботливостью и неподкупной честностью М., заметил: "Тебе цены нет, знаешь ли ты, Матвей!" "Он понял это буквально. — "Барин мой сбавил цену, соглашается теперь на пятьсот! — живо, захлебываясь от радости, сказал он. — Приказчику велел писать ко мне, а я послал письмо, что скоро деньги вышлю... Четыреста у меня уж есть, — доверчиво, шепотом прибавил он: — месяца через три, Бог даст, прикоплю и остальное". Решил жениться "на почти старушонке", п. ч. у ней деньги есть, но когда кум пропил все скопленные М. деньги, отданные ему на храненье, он дал обнищавшему куму "свои старые сапоги, панталоны да рубль денег". Задумав вместе с женой "дела делать" и открыть кухмистерскую, убежденно говорил: "Без хозяйки этих делов нельзя делать!" Насчет будущей же семейной жизни и детей отозвался: "Какие, барин, дети: стану ли я таким пустым делом заниматься! Это баловство, тьфу!" Выкупившись на волю, по большим праздникам он являлся с поздравленьями к барину, но когда Гончаров, "по старой привычке", "хотел ему подарить на красное яичко" — М., "как раненый волк отскочил и с упреком" сказал: "Я не затем, барин, не затем! Боже оборони! Я молюсь за вас... и никогда вас не забуду!"

Это тот самый Матвей, или Филипп ("Прототипы"), который "снарядил" Гончарова "в кругосветное плавание" и упрашивал его не ездить по морю ("Фрег. Пал." І). "Барин! — сказал он встревоженным и умоляющим голосом: — не ездите, Христа ради, по морю!" — "Куда?" — "А куда едете; на край света". — "Как же ехать?" — "Матросы сказывали, что сухим путем можно". — "Отчего и не по морю?" — "Ах, Господи! какие страсти рассказывают. Говорят: вон с этого бревна, что наверху поперек висит"... ("с реи") — "в бурю ветром пятнадцать человек в море снесло; насилу вытащили, один утонул. Не ездите, Христа ради!"